Давайте говорить начистоту: всякая попытка регламентации и унифицирования человеческих связей и деяний — первый шаг на пути к самоуничтожению.
Материальной основой свободы личности от внешней регламентации, вещным базисом Поля Личной Автономии (ПЛА) является частная собственность.
Обладание некоей меновой стоимостью, согласно Марксу, превращает «личную мощь» в «некую вещную мощь». Или, как то же самое проще выразил Достоевский, «деньги — это чеканная свобода». «Вещная мощь» собственника дает ему не только свободу, но и чувство собственного достоинства, в том числе и перед «верхами».
28 февраля 1484 года. Франция. Торжественное заседание Генеральных Штатов. Руанский депутат Масселен, выступая против налогового бремени, говорит: «Да, в монархии народ остается верховным господином своего имущества, и нельзя отнимать его у народа, когда он в полном своем составе противится этому. Он принадлежит к свободному состоянию: он не раб, а подданный королевской власти». Г. В. Плеханов приводит этот эпизод в качестве примера отличия западноевропейской свободной личности (свободной даже в условиях средневековья) от личности восточного типа, подданного от холопа: «Холоп распоряжается своим имуществом лишь с позволения своего господина, а подданный остается верховным собственником того, чем он владеет, и король не может без его согласия «отписать на себя» его имение. На земский собор съезжались холопы московского государя; на собраниях Генеральных Штатов выступали подданные французского короля».
Если человек лишен права распоряжаться своим имуществом, своей рабочей силой и умственными талантами, он теряет самоуважение, чувство собственного достоинства и чести. А эта потеря — основа всех моральных болезней личности. Отсюда проистекают все прочие духовные неудачи нашего общества. Н. А. Бердяев в работе «Духи русской революции» писал: «Гоголю открывалось бесчестье как исконное русское свойство. Это бесчестье связано с неразвитостью и нераскрытостью личности в России, с подавленностью образа человека. С этим же связана и нечеловеческая пошлость, которой Гоголь нас подавляет и которой он сам был подавлен».
Жалованная грамота положила первый камень в экономический фундамент европеизации России, то есть раскрепощения государственных сословий и превращения их в экономические классы, обладающие частной собственностью. Последний, завершающий шаг на этом пути — наделение частной собственностью и соответственно личными правами и свободами подавляющего большинства русского населения — крестьянства — попытался сделать П. А. Столыпин. Он отлично понимал прямую зависимость этих свобод и чувства собственного достоинства от частной собственности. Эту зависимость он четко сформулировал в своей речи в III Думе 16 ноября 1907 г.: «Мелкий земельный собственник, несомненно, явится ядром будущей мелкой земской единицы (то есть элементом гражданского общества.— Е. С.); он, трудолюбивый, обладающий чувством собственного достоинства (выделено нами.— Е. С.), внесет в деревню и культуру, и просвещение, и достаток. Вот тогда только писаная свобода превратится и претворится в свободу настоящую, которая, конечно, слагается из гражданских вольностей и чувства государственности и патриотизма». Закончить европеизацию страны Столыпину, как известно, не дали: ультралевые «с подачи» ультраправых убрали великого реформатора, а мировая война и 1917 год поставили на реформах крест.
Comments: Смотрите также дополнительную информацию о Столыпине
Так никогда и не удалось русскому народу в своем подавляющем большинстве узнать, что же это такое — частная собственность. Отсюда и характеристика Бердяевым бесчестья «как исконного свойства-русского народа».
В структуру Поля Личной Автономии (ПЛА) входит и чисто психологически необходимое пространство как антитеза скученности. Это свойство — биологическое, присущее всем высшим животным.
Как пишет доктор биологических наук В. Дольник, «в условиях скученности у животных снижается запрет на то, что принадлежит другим. Так, агрессивные особи начинают нарушать границы участков соседей, отнимать у других пищу, гнезда, норы, удобные места. Подавленные животные, конечно, ничего не отнимают, но пытаются похитить незаметно, чего раньше не делали. Комфортность, качество жизни популяции в результате этого падает быстрее, чем растет ее плотность» 1.
Так же как и в этологии животных, в социальной этологии есть определенная закономерность, в соответствии с которой окружающая человека предметно-пространственная среда должна быть соразмерной ему величиной. Сужение этого пространства есть уже непосредственное, прямое насилие над ПЛА, его физическая ломка.
Короче говоря, у человека должно быть свое жилище, желательно свой дом, пользующийся неприкосновенностью.
Точно так же как частная собственность дает свободу, личная собственность на жилище дает свободу бытовую, охраняет ту бытовую, интимно-личную сферу жизни, которая на Западе табуирована для вмешательства.
Для полноценного функционирования ПЛА человеку необходима информация. Без нее невозможно планировать свое поведение и предвидеть его последствия, самому выбирать способ действия. Наличие информации позволяет осознанно выбирать из нескольких вариантов. Без нее главное содержание свободы — свободы выбора — лишается смысла.
Свободное распоряжение частной собственностью, так же как и выбор свободного поведения, вырабатывает у человека чувство личной ответственности за последствия своих поступков. Если человек не свободен в выборе поведения, он не несет за него ответственности.
Примат личности над обществом — очень старый принцип германского обычного права, особенно в его англосаксонском варианте. Еще в конце Х1П века в Англии, когда в период обострения «криминогенной ситуации» в стране король Эдуард издал указ о заключении нарушителей общественного спокойствия в тюрьму без предварительного следствия, англичане объявили это «стеснительным» и потребовали отмены. Уже в то время они понимали, что вслед за маленьким и, казалось бы, вполне оправданным нарушением ПЛА последует еще целый ряд мелких шагов в том же направлении и кончится все это тем, что личность окажется подмятой государством. Принцип примата личности над обществом и государством — это основополагающий принцип либерализма. К сожалению, либерализм так и не прижился на русской почве, а само слово «либерал» приобрело у нас презрительно-ругательный оттенок с обязательной приставкой «мягкотелый».
Достоинство личности, основанное на ее автономии,— ценность абсолютная и безотносительная. Никому не дано по-хамски вламываться в чужое Поле Личной Автономии, даже если индивид ведет себя «неправильно», но этой своей «неправильностью» не затрагивает ПЛА других людей. Это его священное право.
В XVII в. английская философско-правовая литература обогащается понятием утилитарной автономии, суть которой сформулирована Гоббсом следующим образом: «никто не может домогаться права быть советчиком другого». В соответствии с этим принципом человеку должна быть предоставлена возможность для действия на свой страх и риск, для проб и опытных выводов, для ошибок и перерешений, падений и возрождений. Общество как бы «дает фору» индивиду, не применяя к нему государственного принуждения до того момента, пока он не нарушает законов.
Каждый гражданин волен послать подальше сколь угодно высокого самозванного наставника, сующего нос в такие его дела, которые не наносят ущерба другим согражданам. Здесь мы сталкиваемся с принципиально различным пониманием права на Востоке и Западе. В рамках восточного типа социальности право есть не что иное, как исходящее сверху законодательное принуждение, чья-то «воля, возведенная в закон». О взаимных обязанностях государства и граждан здесь не может быть и речи. Принцип формального равенства перед законом всех субъектов права на Востоке не известен. Закон здесь тождествен государеву указу, а свод законов равнозначен «уложению о наказаниях», или, выражаясь современным языком, армейскому дисциплинарному уставу, либо — в лучшем случае — уголовному кодексу. Закон в таком понимании есть синоним репрессии, а само «право» носит явно карательный характер.
Социальность, основанная на частной собственности и товарно-денежных отношениях, понимает право принципиально по-иному. Круг прав и свобод, входящих в ПЛА и охраняемых в правовом государстве законом, хорошо описан русским мыслителем Б. Н. Чичериным в его книге «Курс государственной науки»: «Личные права граждан суть:
- личная свобода;
- неприкосновенность дома, бумаг и писем;
- свобода и неприкосновенность собственности;
- свобода промыслов и занятий;
- свобода совести;
- свобода слова;
- свобода собраний и товариществ;
- право прошений.
Последние три вида имеют значение не только частное, но и политическое».
ПЛА закрепляется также и в этической культуре. Высшей формой такого закрепления является вежливость. Взаимное соблюдение норм вежливости стало на Западе обязательной этической нормой как для низов, так и для верхов общества. И если для нас, привыкших к массовому и всепроникающему повседневному хамству, это не более чем курьез или просто свидетельство хорошей воспитанности, то на самом деле это факт безоговорочного признания за любым человеком права на неприкосновенную сферу личной автономии, которую, как панцирь, прикрывают и нормы права, и нормы морали (в том числе правила вежливости), и вся культурная традиция в целом.
Рассуждая о проблеме вежливости и ее существования в рамках западной (в данном случае англосаксонской) и восточной (в нашем примере — советской) социальности, осмелюсь для сопоставления привести две цитаты. Первая — из книги известного советского журналиста (ныне покойного) Владимира Осипова, вышедшей более 20 лет назад, «Британия. 60-е годы»: «В Англии крик — явление редкое. И это имеет хотя бы то преимущество, что здесь не так шумно. /…/ К тому же англичане кричать на себя не позволят. Миссис Баркер, Филд, назовите ее как угодно, может провести полдня на коленях, вытирая пыль или моя пол в офисе, где она работает за 7 фунтов в неделю. Но голоса на нее шеф не повысит. И не может быть такого, чтобы, переступая утром еще влажные, только что вымытые миссис Баркер ступеньки, он не сказал ей «Доброе утро»2.
А вот — другой сюжет. «Помню позднюю осень,— пишет рабочий из Львова В. Ищук,— свекловичное поле, слякоть, окоченевшие руки, ветер и сапоги, которые невозможно вырвать из черного месива. Мы помогаем матерям. Четыре, пять гектаров свеклы на каждую женщину. Бабы с обветренными лицами, опухшими руками, простуженные, выбиваясь из сил, дают план. Им памятник за этот адский труд надо бы или по кружке горячего чая хотя бы. Но, фыркнув грязью, метрах в пяти от нас останавливается «газик», полный незнакомых нам мужчин. Открываются двери, но из машины на грязь выходит только один. Женщины начинают двигаться быстрее, вроде чувствуют какую-то вину. — Что вы как сонные мухи ползаете! Снега дожидаетесь! — А ты сам попробуй… — Что?.. Дальше идет брань — грязная, отборная, злобная. Женщины прячут головы в плечи и, подталкивая нас в спины, уводят подальше. Что они могут сделать? Одна бросает копать и голосом, дрожащим от обиды и стыда: — Совисть хоть бы мав, то ж диты малые… Оратор замолкает от неожиданности, узнает у шофера фамилию женщины, и «газик» уезжает. Работаем дотемна. Подходим к крайним хатам. Навстречу бежит девочка: — Мамо, мамо! У нас обыск робылы. Шукали самогон… Кукурузу розсыпалы, и бурякы, що для свыни, казалы сахарни… — Я так и знала, ой, горенько мое, горе… За шо?..— заливается плачем женщина. И ее плач зависает над улицей в темной осенней слякоти. Нам страшно. Спросите у этой женщины, получавшей тогда за свой труд рублей 200—300 в год, коммунист ли тот человек, что сидел в машине»3. Мне кажется, что тот человек в машине был настоящий коммунист.
Свободный человек отличается от обитателя общества-казармы наличием ПЛА.
У «казарменного человека» ПЛА быть не должно «по уставу». Но отсутствовать оно может в силу двух разных причин:
- ПЛА никогда не было. Такая ситуация характерна для первобытного коммунизма и древнего казарменного коммунизма. Не было ПЛА — значит, не могло быть и факта его уничтожения, а вместе с ним — и лишения личности чести и достоинства: нельзя же отнять то, чего не было. Для человека той поры характерно благостное состояние добровольного рабства, саморастворения в коллективных и государственных структурах.
- ПЛА уничтожено. В отличие от девственно-наивной несвободы первобытного «коллективиста» современная несвобода в рамках «второго издания» казарменного коммунизма — результат предварительного искушения свободой. Личность, вышедшая из традиционного общества, попадает в условия высокоорганизованной саморегулируемой системы с ее высокими личностными стандартами, с тяжелой привилегией свободного человека самому выбирать. Получив такую привилегию, бывшая традиционная, а ныне — эмансипированная личность испытывает тяжелые муки буриданова осла, а вновь приобретенное Поле Личной Автономии воспринимается ею как поле пустоты и отчуждения от тесных личностных связей прежней узкой корпоративной общности. Душевно травмированная свободой, такая личность бежит от нее обратно — в объятия только что покинутого, затхлого, но такого уютного и безопасного мирка, где не надо принимать решений и нести за них ответственность, где несвобода компенсируется «уверенностью в завтрашнем дне». Но, как известно, нельзя дважды войти в одну и ту же реку. И тогда добровольно отброшенные личностью свободные связи заменяются не старым добрым коллективизмом общины, а аппаратно-бюрократическим «протезом» — холодным и злым, обесчеловеченно-отчужденным псевдоколлективизмом большой казармы.
Наступает пора сплошных эрзацев и заменителей всякого рода — квазиколлективизм, псевдомораль, квазиобщина, псевдоличность… Правда, на новоязе этого «дивного нового мира» приставка «псевдо» с успехом заменяется прилагательным «социалистический»: социалистический коллективизм, социалистическая мораль, социалистическая демократия, даже рынок и плюрализм — и те «социалистические». Страны, приобщенные к новому изданию казарменной социальности, получают в своем официальном названии такой словесный довесок, как «народная» или «демократическая», усиленный же вариант казарменности обозначается плеоназмом «народно-демократическая». Это значит, что идеал оруэлловской «Океании» почти достигнут.
Весьма образно описывает этот вновь обретенный тип «коллективистской» социальности Рута Ванагайте: «Для западного человека другой человек — позитивен: это возможный будущий партнер, клиент, работодатель. Другой являет собой условие моего благоденствия. Условие благоденствия социалистического человека — полное отсутствие другого. Другой, иной, чужой — всегда лишний. И очереди были бы короче, если бы не было этого другого, и в троллейбусе нашлось бы место для второй ноги. Униженные, мы всегда, пытаясь излечиться, искали еще более ничтожных. То «педерастов», то «жидов», то «олигофренов», то «чукчей». Сыскав, кого столкнуть на самую нижнюю ступеньку социальной лестницы, сами поднимались… на предпоследнюю» 4.
Следствием насильственного разрыва социальных связей, интегрирующих отдельных людей в добровольные автономные организации, и уничтожения самих этих организаций, образующих клетки живой ткани гражданского общества, явилось то, что эта живая ткань оказалась изодранной в клочья, а это в дальнейшем должно было обернуться некрозом самой социальной ткани.
Человек, Поле Личной Автономии которого подвергается уничтожению, с которого «сдирают» один слой социальных связей за другим, как с кочана капусты сдирают лист за листом, постепенно десоциализируется, превращаясь из «совокупности всех общественных отношений» в «абстракт, присущий отдельному индивиду», в социальный (точнее, десоциализированный) атом. Таковы итоги функционирования «нового» типа казарменной социальности.
Важно понять: социальная организация не может быть лучше, чем составляющие ее элементы. Давно пора отбросить наивную веру в силу общественных отношений политических структур и прочих социальных конструкций, существующих как бы вне и помимо человека. Еще Токвиль на вопрос: «Чего недостает народам, лишенным свободы?» — отвечал: «Им недостает одного: желания быть свободными» 5.
Освобожденная от внешней узды, энтропийная личность реализует свою «свободу» по-хамски, за счет подавления свободы других, методиками кулачного права: «Моему ндраву не перечь». Не в этом ли заключается наша пресловутая русская «вольность», которая соотносится с понятием «свобода» так же, как анархия соотносится с демократией. Если носителем свободы на Западе был бюргер, то носителем «вольности» на Руси — «гулящий человек», а то и просто «вор», то есть разбойник.
Приходим к неутешительным выводам: если количество свободных элементов в обществе не достигло определенной критической массы, общество само объективно стремится к упрощению, нуждается во внешней несвободе, которая в таких условиях выступает как заслон на пути бесконтрольного расползания энтропии. Получая внешнюю свободу, но оставаясь внутренне несвободным, «энтропийный человек» наводит на весь мир порчу. Захлебнувшись собственным хамством, утопая в анархии, такие люди сами ищут спасение в создании общества-казармы. Никто извне их не порабощает — «теория заговора» здесь явно не срабатывает, поскольку она попросту излишня — все ясно и так.
Еще Платон и Аристотель знали, что разгул охлоса приводит в конце концов к установлению тирании. Причастность же Писистрата, Поликрата, Дионисия и прочих древнегреческих «отцов народа» к «жидо-масонскому заговору» всерьез не рассматривалась даже такими «специализированными» изданиями, как «Молодая гвардия» и «Нашсовременник». Завершающим аккордом энтропийного упрощения общества явилось появление первобытных человеческих стай в городских трущобах наших городов — будь эти трущобы старозаветными нахаловками и шанхаями, состоящими из бараков и балков, или же «модерновыми» микрорайонами — еще более обесчеловеченными, дикими и страшными, нежели «старые добрые» нахаловки.
Кто встал на дорогу упрощения — придет к небытию. Но когда энтропийный процесс только начался — в эпоху бури и натиска — упрощение системы вызвало к жизни высвобождение колоссальной социальной энергии. Наступило время напряжения духовных и физических сил, состояния, которое М. М. Пришвин назвал «гениальной невменяемостью». Коллективное умопомрачение, тотальная наркотизация мышления достигают своего апогея. Создаваемые при этом новые, гораздо более примитивные социальные конструкции начинают светиться каким-то странным мистическим светом, приобретая дикое, сатанинское величие. Даже заезжие с Запада либералы подпадают под мрачное очарование чудовищного социального мутанта.
Схожее чувство испытал в свое время маркиз де Кюстин, лицезревший предшественника сталинского монстра — деспотию Николая Палкина. Если даже на просвещенного западного либерала казарменный левиафан произвел столь гипнотически-завораживающее впечатление, то что же тогда спрашивать с маргинала, лишившегося социальных связей и чувствующего себя беспомощным и слабым? Социальный атом испытывает исступленный восторг перед громадой государства, его имперской мощью, в жертву которой приносятся гекатомбы человеческих жизней.
Сатанинское, завораживающее величие, несоразмерное с личностью отдельного человека, влечет к слиянию с этой мощью надчеловеческого целого. Саморастворение в нем должно компенсировать ничтожество отдельной человеческой букашки ощущением слитности с чем-то несоизмеримо болышим. Авторы всех антиутопий XX века остро чувствовали и умело передавали эту эстетику казарменной тотальности: «естественный путь от ничтожества к величию: забыть, что ты — грамм, и почувствовать себя миллионной долей тонны…» (Е. Замятин).
Весь этот психологический комплекс густо замешен на мазохизме — именно так характеризовал Эрих Фромм добровольный отказ человека от своих суверенных прав в пользу некоего огромного целого. И этот мазохизм восторженного раба тоже блестяще передан авторами антиутопий. Но угар восторга недолговечен. У общества, наглотавшегося идеологических наркотиков, как и у всякого наркомана, наступает период мучительнейшей «ломки». Общество-казарму охватывает прогрессирующий паралич. И только ничего так и непонявшие отдельные представители старшего поколения задаются недоуменным вопросом: куда все исчезло — и вера, и энтузиазм? Почему кругом только всеобщий цинизм и воровство «общенародной собственности» по-мелкому и по-крупному?
А ведь это можно было предвидеть еще в начале «эксперимента». В сфере создания «нового человека» главной задачей экспериментаторов была ломка ПЛА. Поскольку на страже этого Поля стоит культура, необходимо было сломать все культурные нормы и ценности, освящающие автономию личности. Эти ценности подвергались осмеянию и дискредитации: либерализм стал «мягкотелым», интеллигенция «гнилой», индивидуализм «буржуазным», права и свободы личности «пресловутыми», и т. д. и т. п. Уничтожение ПЛА открывало безбрежные возможности для манипулирования личностью, для превращения ее в человеческую протоплазму — строительный материал нового «Великого Общества».
Травля старой интеллигенции в 20-е годы при Сталине, «трудовое перевоспитание» интеллигенции же в 60—70-е годы при Мао Цзедуне, изуверское глумление гитлеровцев над австрийской аристократией после «аншлюса» (отпрысков старинных родов в нацистских лагерях заставляли поедать собственные фекалии) — все это проявления одного и того же «архетипа». В нашей стране вряд ли есть человек, так или иначе не соприкасавшийся с ним: армейские казармы, ПТУ, техникумы, уличные «моталки», ИТУ, ЛТП и даже школы — еще далеко не полный перечень «тотальных институций», в которых советский человек проходит казарменную социализацию, расставаясь с «лица необщим выраженьем».
Личность в системе «тотальных институций» подвергается неотступному и сверхвысокому давлению на то «окололичностное пространство», которое раньше входило в Поле Личной Автономии. Теперь эта зона подвергается постоянной оккупации «коллективом» и регулярному вытаптыванию, дабы впредь не повадно было человеку вспоминать о чем-то таком, что хоть в отдаленной мере напоминает чувство собственного достоинства. Но это является не самоцелью, а лишь этапом на пути к решению сверхзадачи — созданию особого типа людей с полностью уничтоженной внутренней автономией и управляемых только извне, то есть созданию биороботов, начисто лишенных индивидуальности и тождественных выполняемой ими социальной функции.
Причем биороботы эти должны были быть «сознательными», то есть не просто пассивно исполнять что велено, а исполнять с радостью, «с огоньком» и «задором», с энтузиазмом, славя партию и правительство,— короче говоря, требовалось племя восторженных идиотов, готовых грудью встать на защиту собственных мучителей. Их покорность начальству должна была стать рефлективной — вплоть до безропотного самостоятельного отправления на убой. Не знаю, как в сталинских, а в гитлеровских лагерях проводились «социальные» эксперименты по выработке такой покорности у заключенных. «Казалось, исчезни начальство, заключенные будут поддерживать ток высокого напряжения в проволоке, чтобы не разбегаться, а работать…» (В. Гроссман).
Теперь рассмотрим методы подавления ПЛА:
- Сверхрегламентация. Внутренняя регуляция человеческой деятельности заменяется внешней регуляцией. Соответственно место нескольких основополагающих этических норм, являвшихся внутренним достоянием личности, заступает бесчисленное множество писаных и неписаных правил, навязываемых человеку извне. Если человек, сохранивший культуру, пытается руководствоваться этическими нормами, он постоянно «набивает себе шишки», попадает в перманентно стрессовую, травмирующую ситуацию, ибо ценностно-смысловая система этической культуры несовместима с ценностно-нейтральными, по большей части бессмысленными, зачастую взаимопротиворечащими друг другу нормами казарменного общежития.
- Уничтожение частной собственности. По выражению Юлии Латыниной, «отрицание собственности — материализованный способ отрицания личности»6. Вполне очевидно, что без соответствующей материальной базы в виде полной и безусловной собственности человека на свою движимость и недвижимость и на свою рабочую силу все духовные компоненты ПЛА — внутренняя свобода и культурное богатство личности так и останутся неактуализированными, нереализованными, своеобразной «вещью в себе». Судьба такого человека в тысячу раз более страшна, чем судьба духовно неразвитой личности, ибо являет собой сплошную коллизию, неразрешимый конфликт между внутренними потенциями, внутренней свободой личности и полной материальной невозможностью хоть как-то реализовать ее. Судьба нашей интеллигенции — лучшая тому иллюстрация.
- Ломка предметно-пространственной среды обитания происходила в двух внешне диаметрально противоположных, но сущностно равнозначных формах. Во-первых, в форме скучивания людей. Физическая скученность выступала как этическая «ценность» казарменного коммунизма. Торжествовал сплюснутый коллективизм паюсной икры. И если предметное микропространство ужималось до предела, то вторая форма искажения предметно-пространственной среды заключалась в безмерном увеличении макропространства. Огромные холодно-обесчеловеченные пространства городских площадей и гигантских зданий, несоразмерных человеку, служили для подавления личности так же, как огромные египетские храмы.
- Уничтожение бытовой свободы осуществлялось посредством мелочного вмешательства власти во все домашно-кухонные и интимно-телесные проблемы своих подданных, так что даже трудно сказать, что первично: коммунально-кухонное хамство непосредственного соседского окружения или хамство самого государства, подглядывающего в замочную скважину своих граждан и без предупреждения вламывающегося в их комнаты. В любом казарменном обществе создается постоянный фон мелочного, иррационального, ужасно глупого, а потому особенно невыносимого «бытового террора», от которого некуда спрятаться.Профессор Корнеллского университета (США) Сюзан Бэкморс, приехавшая в 1989 г. в Москву на научную конференцию «Тоталитаризм как исторический феномен», поделилась на этой конференции с советскими коллегами собственными наблюдениями на эту тему — как воспринимается «бытовой террор» человеком с Запада: «Мне кажется, что существует некая повседневная практика власти, которая воспроизводится и сейчас. Например, недавно у нас в гостинице здесь, в Москве, отключили воду. Проблема не в том, что нет горячей воды. Без горячей воды может обойтись любой. Дело в другом. Мы не знали, когда это произойдет, не знали, что это вообще произойдет, мы не знали, кто это сделал и на сколько это рассчитано. Это практика власти. Власть держит в руках ваши повседневные нужды, и она постоянно манипулирует ими. Власть постоянно вмешивается в сферу ваших необходимых потребностей. (…) И происходит это двадцать раз в день. И каждую неделю. Пятьдесят недель в году в течение многих лет. (…) Но это постоянное вторжение власти в сферу ваших телесных потребностей и в зону между вашими телесными потребностями и их осуществлением — это дополнительное политическое принуждение. И, с моей точки зрения, это радикальным образом не отличается от тех структур, которые существовали при Сталине» 1.
Изничтожая под корень ПЛА, власти не могли, конечно, пройти мимо такого закоренелого оплота интимности и личной автономии, как семья. Именно в семье личность надеется найти последнее прибежище от нестерпимой опеки государства и «коллектива». Но не тут-то было. Государство и «коллектив» всегда на страже и неусыпно бдят. Все человеческие отношения огосударствлены — даже половые.
В 1924 году Коммунистический университет им. Я. Свердлова выпустил сборник «Революция и молодежь», в котором среди прочих была и статья под названием «12 половых заповедей революционного пролетариата». Процитируем сразу двенадцатую — итожащую заповедь. Итак, «XII. Класс, в интересах революционной целесообразности, имеет право вмешаться в половую жизнь своих сочленов. Половое должно во всем подчиняться классовому, ничем последнему не мешая, во всем его обслуживая». А вот это — из пункта «П1»: «Половое влечение к классово враждебному объекту… является таким же извращением, как половое влечение человека к крокодилу, орангутангу». Из пункта «IX»: «Основной половой приманкой должны быть основные классовые достоинства, и только на них будет в дальнейшем создаваться половой союз». А вот пункт «X» под названием «Не должно быть ревности»: «Хуже же всего то, что в ревности основным ее содержанием является элемент грубого собственничества: «Никому не хочу ее (его) уступить», что уже совершенно не допустимо с пролетарски-классовой точки зрения. /…/ Если уход от меня моего полового партнера связан с усилением его классовой мощи, если он (она) заменил(а) меня другим объектом, в классовом смысле более ценным, каким же антиклассовым, позорным становится в таких условиях мой ревнивый протест». И так далее, в том же «коллективистском» духе.
Практика «пролетарского» государства немногим отличалась от изложенной выше бредовой «теории». Интересно то, что государство периодически принимало диаметрально, казалось бы, противоположные акты относительно семьи, но с одним общим знаменателем: они одинаково разрушали семью. В конце 30-х годов государство поощряло появление внебрачных детей, а уже с 1944 года фактически запретило разводы и аборты, ввело для внебрачных детей особый статус. На Колыме освобожденным ссыльным жениться запрещали, а в Северном Казахстане наоборот: в 1950—1952 годах новоприбывший ссыльный в две недели был обязан жениться. Следует отметить, что бытовая свобода — это последний плацдарм ПЛА, потеря которого особенно болезненна для человека. Отсюда явствует, что человек будет всеми силами этот плацдарм защищать и расширять.
- Нищета и материальное убожество как необходимые условия стравливания людей между собой, поддержания «горизонтального террора», иерархизации социальной структуры и установления системы капо. С самого утра, стоя в ожидании опаздывающего и как всегда битком набитого автобуса, а потом трясясь в его утробе, зажатые как сельди в бочке, мы заряжаемся ненавистью друг к другу, не замечая, как мимо проносятся черные «бугровозы», везущие организаторов всего этого бытового ада. Обладатели черных машин так же удалены от нас, как и обладатели униформы отделены в лагере от заключенных. Они в недосягаемости для нашего гнева. Гнев падает на головы нашего ближайшего окружения, порождая ответную реакцию, направленную на нас же. Той же цели служат и очереди в магазинах, учреждениях бытового обслуживания, присутственных местах — очереди, созданные искусственно, имеющие место даже тогда, когда нет дефицита продуктов, что доказано уже не одним социологическим исследованием. Ужесточение условий существования посредством создания ситуаций скученности и скудости приводит не только к росту агрессивности внутри популяции, но и к усилению иерархизации. Эта закономерность отмечена всеми социологами, изучающими лагеря, тюрьмы и прочие «тотальные институции». Наиболее четко она была сформулирована в свое время Дж. Оруэллом: «Это — обдуманная политика … ибо общая скудость повышает значение мелких привилегий и тем увеличивает различия между одной группой и другой. /…/
Это — социальная атмосфера осажденного города, где разница между богатством и нищетой заключается в обладании куском конины».
«В конечном счете иерархическое общество зиждется только на нищете и невежестве».
Для чего все это нужно было власть имущим?
Дело в том, что всеобщая скудость и обделенность, жестокая борьба за ничтожные преимущества давали руководству казарменного сообщества великолепное орудие манипуляции его обитателями. Социальные инженеры, создавшие конструкции казарменного коммунизма, отработали механизм, при котором любая попытка улучшения своих жизненных условий, предпринимаемая в рамках системы, служит на деле поддержанию целей системы.
ЕВГЕНИЙ СТАРИКОВ
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Дольник В. Демографический взрыв — глазами биолога. — Знание — сила, 1990, № 3, с. 20.
2. Осипов В. Д. Британия. 60-е годы. М., 1967. С. 62 — 63.
3. Ищук В. Хочу понять и разобраться,— Литературная газета, 1987, № 2.
4. Ванагайте Р. Возьмите нас в Независимость. Век XX и мир, 1990, № 8, с. 31.
5. Токвиль А. Старый порядок и революция. М., 1911. С. 165.
6. Латынина Ю. В ожидании Золотого века. — Октябрь, 1989, № 6, с. 181.
7. Тоталитаризм как исторический феномен. М., 1989, С. 36-37.
Источник: журнал «Родина» №8-1991
